еще один фичковый постURL записи
не прошло и пары столетий, как я, стремясь скрыться в водах фанфикшена от ужасов бытия, доношу последние фички с зимней битвы. в совокупности я произвела 14 текстов, что красноречиво свидетельствует об отсутствии у меня какой-либо жизни.
TES, звездные войны, игра престолов, фендом-который-нельзя-называтьпереводные драбблы по TES, отбетила Инс из Альмалексии <3
вилкас/м!довакин, ~400 слов
как в старые добрые временаВилкас поворошил костерок, за которым присматривал, — все еще небольшой, но уже достаточно разгоревшийся, чтобы на нем можно было быстро сготовить пищу. Под открытым небом, на пути к очередной работе и едва остыв от схватки — они словно вернулись в старые добрые времена. Конечно, «старые добрые времена» претерпели с течением лет некоторые изменения. В первую очередь, с ним не было Фаркаса — близнец опасался, что станет пятым колесом, вклинивающимся в их с Предвестником отношения. Костер Корен развел не огнивом, а при помощи магии, а от битвы, из которой они вышли, остались лишь голые драконьи кости мили позади.
Треснула ветка, и хотя в Вилкасе давно уже не было ничего от волка, он немедленно насторожился — и тут же понял по запаху и поступи, что его муж нарочно шумел, чтобы не застать его врасплох.
— Я тут подумал...
— Ммм? — донеслось в ответ, и Вилкас обернулся.
В мягком свете разгорающегося костра оливковая кожа Корена почти сияла, разномастные глаза ярко блестели, а густые темные волосы, которые Корен заплетал во множество косичек, казались тенью позади него. Его красота немедленно пленила взгляд Вилкаса, как и всегда, особенно из-за рубашки, которая была велика Корену, и потому он утягивал ее на поясе, открывая взгляду ключицу и участок обнаженной кожи, на которые Вилкасу не терпелось наложить руки — и губы. Потом Вилкас заметил, что Корен подтягивал завязки на штанах; его лицо вдруг озарилось потусторонним зеленоватым сиянием, когда светлячок, торчащий у него изо рта, дернулся в предсмертной судороге, и, вспыхнув в последний раз, умер.
Корен втянул оставшуюся часть светлячка в рот — он стоял достаточно близко, чтобы Вилкас мог услышать противный влажный хруст, с которым муж пережевывал эту мерзость. Вилкас отвернулся, чтобы скрыть собственное отвращение. Он знал, что и сам ел всякую гадость, будучи в личине волка, но эта «алхимия» Корена получила бы сладкий рулет за первенство в соревновании гадких увлечений.
Корен устроился рядом с ним, и хотя Вилкас знал, что он увидит, он все равно бросил взгляд на мужа, и тот сияюще улыбнулся — в буквальном смысле: вещество, благодаря которому светлячки мерцали, заставляло его зубы слабо светиться.
— Ты что-то говорил, любовь моя?
«Боги, я целовал этот рот. Я позволял этому рту...» — Вилкас оборвал себя на полумысли, ухмыльнувшись и отведя взгляд.
— Я просто подумал, что все как в старые добрые времена. Совсем как тогда.
Позади была победа над могучим врагом, над головой — звездное небо, а с Кореном — его дурная тяга к исследованиям.
м!довакин/цицерон, ~700 слов
поглощениеЭто начинается с глаз: слабый отблеск золотого поселяется в знакомом взгляде, в глубине молочной белизны зрачков, а в том, как они сужаются, чувствуется незнакомый голод. Слышащий всегда был опасен, даже до того, как принял положенную роль, даже тогда, на грязной дороге к северу от Вайтрана, где они впервые встретились (давным-давно, до того, как заговорила Мать Ночи, до неожиданного обретения цели и затем — предательства, разлада среди обитателей убежища — и снова пришлось бежать, снова исчезнуть, спрятаться во тьме. В одиночестве, в изгнании, всеми покинутый, бедный Цицерон лежал, смеясь и прислушиваясь к лязгу стали, становящемуся все ближе, ожидая возможности вскинуться в последний раз и утанцевать в Бездну. Цицерон, милый Цицерон, который вместо этого ощутил легкое покалывание исцеляющего заклинания, забирающееся под кожу, тяжесть обнаженной руки на затылке, шепот, губы напротив уха. Хранитель, назвал он его. Брат).
Цицерон помнит, с какими выражением Воланар смотрел тогда — из-под капюшона, скрывающего половину лица, — с настороженностью, присущей волкам, когда они встречают кого-то из своей стаи. И все же он улыбался, и между искривленными в усмешке губами влажно блестели зубы. Это лицо — его выражение — теперь стало ему хорошо знакомо, он привык к нему, как его руки привыкли к рукояти кинжала, и, может быть, Цицерон сумасшедший, но он так же наблюдателен, как любой убийца — даже более, — и он проводит со Слышащим больше времени, чем любой из них. Воланаром владеет не чистая жажда крови, от которой они оба совершенно неотделимы (жаркая пульсация под пальцами, ощущение поддающихся мышц, песня, которую поет клинок, когда прорезает воздух, а потом кожу, а потом с треском встречает кость — эта музыка проходит сквозь него дрожью, смехом, танцем, ликованием). Это нечто иное, нечто несравнимо большее, и Цицерон точно не знает, что это, но оно ему нравится.
Оно разгорается все ярче с каждым драконом, повергнутым оземь.
— Слышащий, — зовет он, стоя всего в двух дюймах от Воланара, и поднимает взгляд; улыбка расцветает на его лице, покрытом копотью и брызгами крови.
Цицерон все лучше приноравливается к битвам с драконами, знает, куда нужно вонзить клинки, знает, как уворачиваться от ударов, как двигаться, как вспороть чешую, чтобы не дать твари взлететь, — но ему все же (неописуемо) больше нравится та часть, когда дракон повержен и истекает кровью, а кости его начинают дымиться и трескаться. Ему нравится, как губы Слышащего обнажают зубы, как он щурит глаза; когда драконья душа обвивается вокруг него спиралями в холодном воздухе, Воланар издает горловой звук, глубже, чем рык, и впивается пальцами, утянутыми в перчатку, в загривок Цицерона.
Воланар прижимается своим лбом к его — так близко, что Цицерон ясно видит, как ярко его глаза окрасились в золото, какими отчаянно нечеловеческими они стали.
— Брат, — отзывается Воланар — таким голосом, что он заставляет воздух дрожать и посылает волну мурашек вниз по позвоночнику.
В нем чудится что-то тяжелое, покровительственное, собственническое; пальцы Воланара сжимаются, металл перчаток кусает шею Цицерона, не скрытую броней, и Цицерон смеется — внезапно, свободно, чужая хватка не позволяет пуститься в пляс, но все его тело все равно двигается.
— Дракон мертв! — поет он и хихикает, успокаиваясь под рукой Воланара; его голос падает до шепота. — Слышащий съел его!
Воланар откидывает голову, рассмеявшись, и притягивает Цицерона еще ближе — его пальцы соскальзывают с шеи на плечи, привлекая в объятье.
— Я не ел его, брат, — говорит он.
Цицерон пожимает плечами, размазывая кровь по щеке Воланара подушечкой пальца, и привстает на носки, чтобы прочертить алую линию от выступающей скулы до лба.
— Цицерон думает, что Слышащий все-таки съел его, — говорит он, широко ухмыляясь. — Но верный Цицерон будет нем, как могила.
драбблы по star wars, отбетила Gianeya <3
генерал хакс/кайло рен, человек-спойлердарт вейдер, ~400 слов
скрытая угрозаВпервые это случилось, когда Хакс, измотанный очередным бессмысленным спором с Реном, утомленно смотрел в чашку с вредным, но крайне бодрящим напитком, изготовлявшимся из зерен, произрастающих на одной из далеких планет. Хакс полагал, что зерна эти имеют некоторое наркотическое свойство и вызывают эффект привыкания, но отказать их манящему аромату и терпкому вкусу был не в силах.
— Какая гадость, — вдруг отчетливо раздалось над правым ухом.
Хакс дернулся, опрокинул на себя чашку, резко обернулся — и никого не увидел.
«Эта дерьмовая работа свела меня с ума», — обреченно осознал он.
Мокрые брюки премерзко липли к коленям.
Во второй раз это произошло совсем нелепо: Хакс стоял на капитанском мостике и, заложив руки за спину, молча страдал от головной боли; Рен нарезал вокруг него круги и походил на хищную рыбу, подбирающуюся к истекающей кровью добыче.
— Ни сдержанности, ни достоинства, — произнес бесплотный голос.
Хакс осторожно посмотрел через плечо — его подчиненные занимались своими делами, Кайло шел на тридцатый круг — и удостоверился, что голос и в самом деле звучит только в его голове.
Нельзя было сказать, что Хакс был с ним особенно несогласен.
За последующие дни Хакс настолько привык к этому голосу, что научился не вздрагивать от его звучания — и начал даже подозревать, что тот принадлежит его второму «я», вечно недовольному всем происходящим в целом и Кайло Реном — в частности. Целую неделю он пребывал со своей шизофренией в полной гармонии, пока она не начала прогрессировать.
— Поверить не могу, что ты пялился на его пах, — осуждающе произнес голос.
Хакс ощутил, как румянец начал заливать щеки, молча проклял свою белую кожу и попытался сосредоточиться на том, что говорил Рен.
— Не пытайся притворяться, что этого не было.
Что ж, именно это он и собирался делать.
— Он все же мой внук.
И в этот момент все встало на свои места. Рен продолжал рассуждать о повстанцах, в моменты особого душевного подъема впечатывая в стол кулак; Хакс подавил желание прикрыть глаза.
Эта семейка была рождена, чтобы сводить его с ума, и добивалась своего со свойственным ей упорством.
— Почему я? — в отчаянии поинтересовался Хакс у пустоты, когда дверь закрылась за Реном с тихим шипением.
В конце концов, это Рен был джедаем, это он нежно ворковал над поврежденным, неизвестно где и каким образом раздобытым шлемом, это он был внуком Энакина Скайуокера!
Молчание было ему ответом, и Хакс обреченно спросил:
— Вы собираетесь преследовать меня вечно?
— Вечность ты не проживешь, — заверил голос.
Психическое расстройство теперь казалось Хаксу недостижимой мечтой.
лея/хан/люк, ~300 слов, перевод
неприятности в двойном объемеКаждый мужчина, в чьих венах течет алая кровь, хоть раз да мечтал о ночи с близняшками. А как же иначе? Одна только мысль об этом посылала мурашки по позвоночнику, заставляя воздух дрожать и плавиться, ведь кто-то один — уже мечта, а сразу двое — за пределом любых мечтаний, даже если это сулит бесконечные неприятности.
И хотя в недалеком прошлом Хану уже дважды посчастливилось переспать с близнецами, сейчас все было совсем иначе. Он не мог взять в толк, как же так получилось, что он оказался намертво связан с этими двумя и насколько неожиданно все обернулось — Хан совершенно точно не планировал ничего подобного.
Она — любящая покомандовать принцесса и республиканский лидер, он — наивный юноша, ставший мастером-джедаем, и оба они вросли в его сердце, его мысли, его жизнь; Хан и подумать не мог о том, чтобы сказать им это, как не мог подумать о том, чтобы покинуть их. Лея — это деревья и горы, речи о восстании и демократии; Люк — это солнце и песок, сила, за долгие годы превратившаяся в легенду, мечты о новом пути.
И оба они не умели долго сидеть на месте.
Они просто не могли оставаться в стороне от неприятностей, не могли не рисковать своими жизнями — за ними требовалось неотрывно приглядывать. Они отрицали саму возможность того, что могут нуждаться в чьей-то помощи, и терпеть не могли, когда кто-то указывал им, что делать.
Их поцелуи были сладкими, как грех; она любила так, будто завтрашний день горел в огне, он говорил о времени так, словно впереди была вечность.
Все это было так раздражающе, так невероятно.
И сулило Хану бесконечные неприятности.
и не вошедшие в бонус звездные войны с флером ванили
читать дальше
фички по фандому-который-нельзя-называть. я была не то чтобы молодец, особенно на фоне охуенной команды, но эти два мне нравятся
отбетила Enco de Krev <3
ричард горик и рамиро алва в возвышенном джене. ребят, батя одного убил батю второго, и за это его казнили
границыСапоги скользили по каше, в которую превратилось поле боя — утром был дождь, и изрытая подковами влажная земля на каждом шагу вцеплялась в ноги и нехотя, с чавканьем, выпускала. Небо все еще покрывали тучи, густые и темные, где-то стонали раненые, пахло смрадно, у Ричарда ныла челюсть, дергала и кровила лунка, оставшаяся на месте выбитого зуба — и все-таки, сквозь усталость и удовлетворение, привычно накатившие после битвы, пробивалось довольство, обещавшее расцвести ликованием.
Если Винекинд и правда мертв, как о том болтают, Дриксен теперь не скоро вновь ощерится копьями и молитвами против Талига. Люди мертвого короля поползут зализывать раны, бывшие приближенные — станут грызться за власть.
Ричард вызвался отыскать труп монарха, и теперь ходил среди мертвых и умирающих. Огонь кровавого азарта еще не вполне догорел в нем, и Ричард знал, что в шатре ему будет душно и тесно — время для вина и женщин придет позже. Опекун, неизменно внимательный к его нуждам, противиться желанию Ричарда не стал.
Поле осталось за талигцами; монахи сновали среди тел, то и дело склоняясь над людьми в черно-белом: одних осеняли священными знамениями, других обшаривали на предмет наживы, третьих — поднимали и тащили в сторону полевого госпиталя, чей рваный замызганный флаг был виден издалека. Дриксенцев те же монахи заботливо провожали прямиком к Создателю — и не отказывали себе в удовольствии снять у теплого мертвеца с пояса кошель.
Ричард поморщился, сплюнул кровавую слюну и переступил через труп светловолосого мальчишки. По левую руку от него ругался раненый — его ногу похоронил под собой труп лошади, и троица монахов, суетившаяся вокруг, пыталась вытянуть беднягу из-под туши.
— А ну прекратить! — прикрикнул на "ворон" Ричард, и монахи немедленно повиновались, а раненый перестал их костерить и поднял блестящие глаза.
Ричард узнал его мгновенно. В грязи, со слипшимися в ком волосами, бледный и взмокший от боли, неизвестно каким ветром занесенный на поле боя, у его ног лежал Рамиро Алва.
— Мы, ваша милость, помогаем страждущим, и пребываем здесь вовсе не из злого умысла или низменной корысти, а потому, что так завещал нам Создатель, — заискивающе улыбаясь, сказал один из монахов — пухлый, лысый, с нелепым детским голоском.
— Поможете ему еще немного — и лекарю придется отрезать парню ногу, — буркнул Ричард, с детства не переносивший людей божьих.
— Нет! — сипло выдохнул Рамиро; грязное лицо его стало совсем юным и бесконечно несчастным.
Ричард окинул взглядом троицу монахов и выбрал тех, что казались покрепче.
— Вы двое — поможете мне приподнять тушу. Ты, — Ричард грозно посмотрел на лысого, и тот снова растянул бледные губы в заискивающей улыбке. — Хватай его и тащи, когда я скажу. Не раньше. Ты понял?
— Как же не понять, ваша милость, — закивал монах, вытирая грязным рукавом лоснящееся от пота лицо. — Жозеф, Арман, вы слышали господина?
Арман и Жозеф нестройно подтвердили, что слышали.
Рамиро обнадеженно смотрел на него, и Ричард окончательно уверился — не узнал. Неудивительно — оба они сейчас не походили на тех людей, что раскланивались при дворе короля Франциска, а Рамиро, к тому же, был всецело захвачен собственными болью и страхом.
Ричард опустился на колени во влажную, сыто чавкнувшую грязь и подсунул ладони под лошадиный бок. Монахи последовали его примеру, Рамиро сжал зубы.
— Ну, взяли! — приказал Ричард.
Им втроем пришлось повозиться — гладкий остывающий бок скользил под пальцами, как шмат сырого мяса, норовя выскользнуть. Наконец, Ричард, почти распластавшись животом по земле, сумел подсунуть под тушу плечо и, заливаясь потом, приподнял ее достаточно, чтобы увидеть носок сапога Рамиро.
— Тащи! — прокаркал он.
Лысый монах споро повиновался, и Ричард с облегчением позволил мертвому мясу соскользнуть с плеча. Рамиро тяжело дышал, но нашел в себе силы хрипло поблагодарить. Ричард подобрался к нему поближе, усевшись прямо в грязь — беречь костюм было уже бессмысленно — и осторожно разрезал сапог из мягкой кожи, а потом и штанину.
— Ну как? — спросил Рамиро, мучительно сглотнув.
— Выглядит плохо, — честно сказал Ричард, и Рамиро, видно, привыкший к лживым увещеваниям придворных лекарей, взглянул на него удивленно. — Впрочем, жить будете. Дайте-ка ножны.
Рамиро доверчиво повиновался, и пока он расстегивал ремешки, Ричард осторожно устроил его ступню у себя на сгибе колена и принялся нарезать собственный плащ на лоскуты. Плащ было жалко, но не настолько, чтобы не найти в себе сил им пожертвовать.
"Вороны", оставшись без дела, неуютно переминались с ноги на ногу.
— Можем ли мы идти, господа? — спросил наконец пухлый, и Ричард отпустил монахов взмахом руки, не задумываясь, и немедленно пожалел об этом.
Боль и удовольствие сближают — срывают маски, обнажают то, что для случайных знакомых оказывается сокрытым. Держа в ладони узкую ступню, — у Рамиро были тонкие, изящные щиколотки, впадинка под выпирающей косточкой так и манила приласкать пальцем, но чуть выше нога начала уродливо распухать — Ричард не мог не чувствовать себя обманщиком. Знай Рамиро его имя, он бы, наверное, не был бы столь настроен довериться Ричарду Горику, так стихийно сблизиться и с такой готовностью принять помощь.
— Будет больно, — просто предупредил Ричард.
Рамиро попытался улыбнуться.
— Я так и подумал.
Счастливец, он потерял сознание от боли почти сразу же, когда Ричард начал туго приматывать ножны к его ноге.
***
Горик явился в шатер герцога Эпинэ, немедленно распорядившегося о том, чтобы разместить пасынка короля у себя, ближе к закату, когда стали затихать пьяные выкрики солдат и младших офицеров, в которые то и дело вплетался визг девиц — повозки с маркитантками следовали за армией неотступно.
Рамиро соблазнился было мыслью притвориться, что спит, желая избежать неудобного разговора, но Горик присел на узкую походную койку, не спрашивая дозволения, и кончиками пальцев коснулся его лба, заставив Рамиро задохнуться от подобной бесцеремонности.
Горик тоже был изрядно пьян и, к тому же, с ног до головы покрыт грязью — он не потрудился сменить платье, но улыбался широко и радостно, отчего его лицо казалось приветливым и обаятельным.
— Дядя сказал, вам плохо, — пояснил он. — Он прав: вы весь горите.
В действительности Рамиро трясло от озноба, тупая ноющая боль, стоило только шевельнуться, становилась пульсирующей и резкой, но хуже всего был страх, что кость не срастется, как нужно, и он навсегда останется калекой.
Рамиро предпочел промолчать, не доверяя собственному голосу — Горик видел, как он лишился чувств, будто девица, не хватало еще подарить ему воспоминание о том, как Рамиро Алва с дрожью пытался благодарить его — или послать к кошкам.
— На поле боя вы были приветливее, — заметил Горик.
Он встал, налил себе вина, но едва пригубил его, и догадка, что Горик сделал это, чтобы занять руки и спрятать лицо, приободрила Рамиро — он приподнялся на подушках и ответил:
— Тогда я не знал, кто ваш отец.
Горик обернулся — брови его приподнялись, обозначив веселое изумление, но он все еще был доброжелателен, все еще расположен был говорить.
— Из всех людей на свете — именно вы предпочитаете судить о человеке по его отцу? — удивленно спросил он, набрал вина в рот, подержал немного и сплюнул обратно в кубок. — Проклятые дриксы умеют махать кулаками — в бою мне выбили зуб. Знаете, а я ведь вас сразу признал.
— Почему тогда помогли? — прямо спросил Рамиро — руки, устав поддерживать тяжесть тела, задрожали, и он вновь опустился на подушки.
— Почему не должен был? — легкомысленно поинтересовался Горик — он выплеснул испорченное вино в жаровню, зашипели раскаленные угли, и по шатру поплыл томный запах. — Я вам не враг, и никогда им не был.
Он говорил будто бы совершенно искренне, не прятал взгляда, как неумелые лжецы, и не смотрел только в глаза, как делали те, кто превратил ложь в искусство. Наверное, Рамиро стоило его ненавидеть, наверное, Горику надлежало отвечать ему чувством не менее горячим, и в отчаянной попытке его раздуть, раздосадованный собственной неожиданной приязнью, Рамиро сказал:
— Крови между нами предостаточно.
— В прошлом, — ответил Горик, и Рамиро все-таки разозлился.
— Прошлое и настоящее — не Дриксен и Талиг, между ними нет границы, которую можно пересечь и забыть о том, что вам помнить не хочется!
— В чести и памяти... — пробормотал Горик — кажется, он был пьянее, чем Рамиро сперва показалось. — Ваш отчим, герцог, с успехом провел границу между новым миром и старым, между Талигом и Талигоей... может быть, мы попробуем повторить его деяние в меньшем масштабе?
— Да вы с ума сошли, — восхищенно сказал Рамиро.
Ричард улыбнулся.
— Некоторые так и думают, — заверил он. — По счастью, далеко вы от меня не уйдете — а мне, знаете ли, хотелось бы, чтобы вы знали обо мне чуть больше, чем только то, чьим сыном я являюсь. Начнем с малого? У меня есть кот по кличке Леволапый.
Рамиро недоверчиво глядел на Ричарда несколько долгих мгновений, и тот выдержал его взгляд с такой спокойной уверенностью, что не сдаться оказалось невозможным, и Рамиро пробормотал:
— Вы сказали, я горю, но на самом деле мне холодно.
— Дадите мне пару мгновений, чтобы переодеться? — поинтересовался Ричард. — А потом я, коли вам будет угодно мне это позволить, подсяду к вам ближе — если ночи под дождем в ожидании атаки чему и научили меня, так это тому, что вдвоем всегда теплее.
Его умение говорить обескураживающие вещи самым любезным тоном смущало, и все-таки было в нем что-то притягательное — на подобное требовалось ответить в том же духе, и Рамиро, медленно кивнув, потребовал:
— Но если придет господин герцог, вы сами ему все объясните.
— Это не представляется мне сложностью, — заверил Ричард, споро разоблачаясь; когда он скинул рубаху, Рамиро зацепился взглядом за широкий бугристый шрам, начинавшийся чуть ниже левого соска и пересекавший ребра. — Скажу, что охраняю едва проведенную границу.
ричард окделл и санса старк (кроссовер с ип, очевидно, и в основном про ип) в возвышенном (очень возвышенном!) гете, 2500 слов
верный клятвеС тех пор, как Сансе исполнилось восемь, у нее есть секрет.
Ей снится мальчик — и Санса точно знает, что никогда не встречала его наяву, но не сомневается в том, что он существует. Он снится ей в безлунные ночи, когда стонут на ветру деревья, а небо заволакивают серым пухом облака, когда собаки, прижимая уши, скулят на псарне, а лошади беспокойно фыркают в стойлах, когда Винтерфелл замирает, словно принцесса во власти древних чар; после этих снов у Сансы сладко и больно ноет в груди.
У мальчика глаза серые, как северное небо, и улыбается он застенчиво, как будто не имеет на это права.
Сансе восемь, девять, десять — мальчик из ее снов взрослеет вместе с ней, грустнеет вдали от нее. Он снится ей, когда Санса болеет, свернувшись клубком под волчьими шкурами, а на губах горчит целебная настойка, когда она возвращается из Богорощи, где взирают на нее строгие лики Старых Богов, и шорох дождя за окнами так похож на шаги.
Старая Нэн знает сказку о снах, объединяющих общей судьбой — несчастливой и неизбежной, но Санса слишком взрослая, чтобы слушать ее небылицы (они для любопытных до страшных историй мальчишек).
Санса вышивает замки с высокими шпилями, теряющимися в облаках, и прекрасных дев в объятьях благородных рыцарей, знает наизусть все легенды о любви и предназначении, пришедшие к ней со страниц книг или из уст заезжих менестрелей. Санса ждет любви и верит в нее сильнее и горячее, чем в Старых и Новых Богов.
Любовь приезжает к ней в облике золотоволосого принца (который станет для нее кошмаром, но это будет потом) — он не тот, кого она ждала, но Санса легко прощает ему это и покидает Винтерфелл, его возведенные древней магией стены, его Богорощу и питаемые горячими источниками пруды, свое детство и свои сны.
***
Дикон уверен — пускай в Надоре живут люди, пускай в гербовой башне расположены герцогские покои, по праву принадлежащие ему, истинные хозяева замка — сквозняки и призраки.
Одно из привидений неизменно дает знать о себе — тихими вздохами, когда Дикон отправляется в постель, отражением в зеркале, тут же тающим, стоит лишь приглядеться, цветочным запахом, царящим в его комнате морозными зимами. Дикон привыкает не бояться, привыкает к ощущению чужого взгляда, привыкает знать, что она рядом (это, конечно, она — и она не желает ему зла).
У кормилицы, Нэн, ласковый голос, а руки всегда теплые; Дикон просит ее рассказать историю о призраке прекрасной девушки (с нежным голосом и нежными пальцами, и волосами, как червонное золото), но Нэн не знает таких сказок. Взамен она рассказывает легенду о герое, сражавшемся с синеглазыми мертвецами, герое с диковинным именем и горящим мечом. Эта история — ничуть не хуже той, что могла бы быть про девушку, к тому же, в легенде про героя девушка тоже есть, пусть и совсем другая.
В своих снах Дикон видит себя с огненным клинком в руке, вступающим в бой с Тьмой, Холодом и Смертью. В своих снах он всегда побеждает.
Лаик оказывается похож на Надор, как младший брат — на старшего, в его стенах нет призрака девушки, зато есть другие; лишь однажды (в ночь, когда он видит красную комету) Дикон слышит знакомый голос — она горько плачет и шепчет о Старых Богах. На миг Дикону кажется, что руки его — ветви, а ноги — корни, но видение быстро уходит, оставив по себе боль во всем теле да память о блестящих от слез щеках.
Будь она живой — Дикон любил бы ее вечно, но когда он встречает Катарину, он почти уверен — если бы его призрак еще дышал и ступал по земле, он бы выглядел именно так.
***
Вырванный из объятий волн, мальчишка мечется в лихорадке, и Виктарион оставляет его на попечение Макорро. Красный Жрец поит его какими-то отварами и молится своему Богу — тот, должно быть, не так уж глух, потому что спустя четыре дня мальчишка открывает глаза — серые, как добрая сталь.
Виктариону любопытно посмотреть на избранника Богов — если Макорро ошибся, можно будет бросить мальчишку за борт, чтобы не отнимать у моря того, что принадлежит ему, если же жрец прав...
— Где я? — хрипло спрашивает найденыш, и Макорро, глядя на него своими темными, как у зверя, глазами, говорит:
— Я могу дать ответ, но есть вопрос куда более важный: кто вы?
— Ричард Окделл, — хрипит мальчишка. — Герцог Окделл. Где я? Где... они?
Виктарион знать не знает, кто такие "герцоги" и о ком спрашивает найденыш, но Красному Жрецу ведомо многое. Он отвечает — неторопливо, будто взвешивая каждое слово:
— Огонь показал мне пробудившегося из камня зверя, взявшего кровавую плату, и мертвое тело, которое раздели, а потом бросили в воду. Я видел дым от корабля с невольницами, сожженного капитаном, и понял — жертва была принята, а молитва услышана. Мы обнаружили вас в волнах, мой лорд — среди соли и дыма, как и было предсказано.
Мальчишка хмурится — губы ему разъели поцелуи моря, но лицо не успели тронуть птицы. Пожалуй, будь Виктарион на его месте, он бы принял слова Макорро за бредни спятившего жреца. Но Виктарион — не на его месте, и потому нетерпеливо спрашивает:
— Он это или не он?
— Это нетрудно узнать, — заверяет Макорро. — Мой лорд, достаточно капли вашей крови...
Мальчишка сердито поджимает губы и смотрит на Макорро волком.
— Никто больше не получит моей крови, — цедит он.
— Мы выловили тебя в море, — напоминает Виктарион. — Гляди, будешь ерепениться — отправишься обратно.
Глаза у мальчишки горят, как у больного, Виктариону кажется, еще миг — и тот бросится на него в попытке завладеть оружием. Виктариону пришлось бы подобное по душе, но миг спустя мальчик отворачивается, тяжело сглатывает и протягивает Макорро руку.
Ладонь делит напополам аккуратный алый надрез — капли крови сбегают в деревянную миску (насчет всего одной жрец слукавил, конечно), а потом Макорро осторожно переворачивает ее над огнем.
Кажется, содрогается сам воздух — Виктариона оглушает его гул, вой прибрежных скал, шипение пламени, Виктариона обдает нездешним жаром, способным спалить кожу. Мальчишка продолжает недоуменно хмуриться, глядя на них с Макорро, и Виктариону плевать, как его называет Красный Жрец — он знает, что перед ним, в человечьем своем воплощении — дракон.
***
Сир Хайль Хант — пройдоха, но если Бриенна и научилась чему-то за время своих скитаний, так это тому, что только пройдохам и можно доверять. Она и раньше не была красавицей, но теперь, с изуродованной щекой, стала бы посмешищем на любом торжестве. Смешки и шепот за спиной она бы пережила, но количество обращенных на нее глаз не позволило бы сделать то, что без труда сумеет сир Хайль: войти, никем не узнанной, и, не привлекая лишнего внимания, перемолвиться парой слов с Сансой Старк.
— А что если она не согласится пойти, миледи... сир? — беспокойно спрашивает Под, изрядно отощавший за последнее время.
— Не знаю, — честно говорит Бриенна. — Подбрось-ка еще веток в костер.
Быть может, Сансе Старк лучше будет в Орлином Гнезде — под чужой опекой, под чужой личиной. Но клятва — как уголь в руке, жжется и требует действий.
Бриенна ждет.
Сир Хайль возвращается темным вечером, низко опустив меховой капюшон; лицо у него спокойное, но глаза улыбаются, и Бриенна улыбается тоже.
— Согласилась, — говорит она.
Сир Хайль присаживается к огню, вытягивает ноги, но потом не удерживается — подмигивает.
— Она сказала, Мизинец ее стережет, а в Орлином гнезде повсюду его люди. Еще она сказала, что скоро одна из повозок поедет в ближайший городок за пивом — то подходит к концу.
Повозка приезжает в городок по темноте. У девочки темные волосы — и нежное, красивое лицо. Она даже не вздрагивает, взглянув на Бриенну, благодарит за теплый плащ, согласно кивает, когда ее предупреждают, что идти придется долго, без остановок.
Впрочем, разъездов за Сансой (Алейной, незаконнорожденной дочкой лорда Петира Бейлиша) не отправляют. На четвертый день они отходят достаточно далеко, чтобы иметь возможность разбить лагерь. Бриенна растирает Сансе негнущиеся пальцы, а Подрик, более неловкий, чем обычно, кипятит в котелке какое-то варево из найденных под снегом трав.
Санса слушает о Винтерфелле (и не знает о матери) с застывшим лицом, принимает признание Бриенны в том, что ей некуда отвезти девочку — разве что на Тарт, к отцу — с легким кивком, но когда Бриенна протягивает ей Верного Клятве, руки у Сансы дрожат, и она прижимается щекой к рукояти, будто к отцовской ладони.
— На Тарт? — спрашивает сир Хайль. — Я тут подумал: а не ищет ли лорд Селвин мужа для своей дочери?
И Бриенна как никогда благодарна ему за неуместную шутку.
***
Ричард не знает точно, что помнит о своем мире — и был ли он, этот мир.
Макорро — огромный чернокожий жрец — рассказывает ему о человеке из своих видений: коренастом и невысоком, с темными волосами и колючими голубыми глазами (это, конечно, Карваль), о теле (при жизни носившем имя Ричарда Окделла), которое раздели и бросили в пучину — вода в водоеме была соленой, но он был слишком мал, чтобы называться морем (жрец говорит о соленом надорском озере). Макорро рассказывает о пророчестве и предназначении, о драконах и Великом Ином. Он называет Ричарда Азор Ахаем, спасителем всего живого.
Ричард помнит время, когда грезил о том, чтобы оказаться героем — мечты эти осталось в прошлом, вместе с мечтами о любви и великой Талигойе.
Макорро не зовет его по имени — только «Азор Ахаем» — и не слушает возражений.
— Судьбу нельзя выбрать, — повторяет он. — И от нее нельзя уйти.
Ричард проводит несколько дней на корабле человека в черно-золотом доспехе, не желая ни есть, ни разговаривать; Макорро тоже не прикасается к пище, но говорит за них двоих и без конца воскуривает благовония.
В их дыму Ричарду мерещится Надор и лицо Катарины, монсеньор и степи Варасты, девушка-призрак и бокал с отравленным вином.
Герои рождаются иначе, чем он, иначе живут; герои не верят в ложь красивых и бессердечных женщин, герои всегда точно знают, кому верить, а кому нет. Герои все делают правильно, и Ричард, конечно же, не герой — он мертвец, заблудившийся в Лабиринте.
Когда от голода ему становится совсем плохо, Ричард пытается рассказать Макорро о себе — он хочет, чтобы хотя бы чернокожий жрец помнил о том, каким был Ричард Окделл, но тот обрывает любые признания беспощадным «вы умерли и родились вновь — прошлое неважно».
Однажды зашедший в каюту капитан окидывает Ричарда презрительным взглядом и спрашивает Макорро:
— И это — твой герой из легенд?
Презрения в его голосе столько, что хватило бы на троих; презрение становится подобно воде в пустыне — и возвращает Ричарда в мир живых.
Он умер — и родился вновь, и в этой жизни он станет достоин чего-то большего.
Макорро снова и снова роняет капли его крови в огонь. Армада капитана привозит их на незнакомые Ричарду земли — но жрец точно знает, куда им идти. Дни путешествия по бескрайним снегам заканчиваются, когда они находят лагерь — люди расспрашивают Ричарда о Станнисе Баратеоне (он не знает этого человека, не знает его и Макорро), но Красный Жрец и их убеждает в чем-то — капли крови послушно падают в пламя.
Ричард приходит к Станнису вместе с северными лордами — и к тому моменту все называют его Азор Ахаем.
***
Сансе кажется — впервые с тех пор, как дошла до нее весть о матери и Роббе, она ожила.
Петир Бейлиш помнится ей зловещей тенью, но чем дальше она уходит от Орлиного Гнезда, тем меньше Санса его боится. Она слышала, что Тарт омывают прекрасные голубые воды, что лорд Селвин — человек веселый и добрый. Быть может, там, на Тарте, она наконец будет в безопасности, быть может, там ее наконец оставят в покое.
Бездна в очередной раз разверзается у Сансы под ногами в теплой таверне, где пахнет пшеном и сеном: на Тарт вторглись Золотые мечи.
Высокая женщина с уродливым лицом и ласковым взглядом (леди Бриенна — но какая же она леди, если носит броню?) бледнеет, а Санса жадно слушает словоохотливого путешественника. Болтонов разбили, их собственные знаменосцы перешли на сторону Станниса Баратеона, а в армии его — великий герой, пришедший из-за края мира, и он занял Винтерфелл.
Вечером, в комнате, которую Санса делит с леди Бриенной, она просит сопроводить ее домой, и на все возражения думает "он не может быть хуже Джоффри, никто не может быть хуже Джоффри", а вслух говорит:
— Вы поклялись моей матери. Вы сможете исполнить клятву — вернуть меня в Винтерфелл.
Санса сможет вернуться домой (снова стать собой) — к замку, Богороще и своим снам; Бриенна, потирая уродливый шрам на щеке, неохотно соглашается сопроводить ее в замок.
Медленно вырастающий впереди Винтерфелл заставляет Сансу разрыдаться от облегчения; она предложит герою, возглавляющему армию лорда Станниса (отец говорил, лорд Станнис — человек чести) себя и свой меч, все, чем она владеет сейчас, и может быть, судьба наконец-то будет милосердна, может быть, он сочтет эти дары достаточными.
На подходе к замку их останавливают, но Санса называет свое имя, и оно производит нужный эффект: люди выглядят удивленным и растерянными, шепчутся друг с другом, и, наконец, сопровождают их четверых во внутренний двор — там суетно и тесно, будто обитатели замка готовятся к походу.
Сердитый синеглазый мужчина в сопровождении женщины, одетой во все красное, внимательно выслушивает сбивчивый рассказ Сансы. Она почти заканчивает, когда в натопленную залу, впустив за собой холод, входит мальчик из ее снов.
Он выглядит старше, но не узнать его невозможно. Санса хочет — и боится — поверить в чудо.
— Перед тобой, дитя, Азор Ахай, — говорит Красная Женщина. — Милорд, это Санса Старк, дочь лорда Эддарда Старка — они ведут свой род от Королей Зимы и долгие годы справедливо правили Севером.
— Я привезла его вам, милорд, — шепчет Санса и протягивает Азор Ахаю Верного Клятве — он вдвое меньше и вдвое легче Льда, и все же это дается ей с трудом. — Этот меч перекован из клинка, которым владел мой отец... пускай теперь он верно послужит вам, как лорду Винтерфелла и Хранителю Севера.
На лезвии играют алые отблески, но великий герой почти не уделяет внимания великолепному мечу — он не отрывает взгляда от лица Сансы.
— Выходит, я лишил вас дома? — спрашивает Азор Ахай, и Санса едва не плачет от того, как он добр к ней.
— Вы отняли его у Болтона, — возражает она. — В Красном Замке говорили, именно он предал брата!
Азор Ахай протягивает руку, и его пальцы смыкаются на рукояти клинка, задев ладонь Сансы — от его прикосновения у нее вспыхивают щеки.
Следом вспыхивает Верный Клятве — ярко, как красная звезда.
***
Санса поет ему — нежно и ласково, краснеет, когда Ричард целует ее пальцы, и слушает пересказы Дидериха, будто Слово Создателя. Санса прекрасна, как цветок, распустившийся посреди поля боя, и Ричард, узнав о всех страданиях, которые ей довелось пережить, пылко клянется, что не позволит никакому злу подступиться к ней снова.
Санса со всеми одинаково добра, со всеми одинаково любезна, а с ее возвышенной мечтательностью сравнится лишь ее красота. Однажды Ричард решится рассказать ей все — и не увидит и тени осуждения в ее глазах. Однажды он назовет ее своей женой, и у них будут дети — старший сын в свой срок станет лордом Винтерфелла, а девочки наверняка будут похожи на мать и лицом, и нравом.
У леди Меллисандры вкрадчивый голос, а в глубине зрачков тлеют красные угли. Она изрезала запястье Дикона, чтобы омыть в крови лезвие Верного Клятве, но он все еще горит недостаточно ярко, недостаточно горячо.
— Делайте то, что нужно, Азор Ахай, — шепчет леди Меллисандра. — Не сомневайтесь!
Ричард не хочет — но должен; лицо леди Меллисандры искажает гримаса восторга — или страдания — когда лезвие клинка погружается в ее белую грудь, и она до последнего жадно смотрит Ричарду в глаза, но приговор судьбы оказывается скор и неумолим (тело жрицы едва успевает остынуть) — огня леди Меллисандры недостаточно, чтобы Верный Клятве стал Светозарным.
Ночью Санса робко целует Ричарда в уголок губ и повторяет слова из пророчества.
— Сама смерть склонит перед ним колено, — шепчет Санса, но ей страшно, и она всхлипывает. — И все, кто сражался на его стороне и погиб, возродятся.
— Я не могу, — задыхается Ричард. — Я люблю тебя. Пусть это будешь не ты!..
Пусть цена будет не так высока — и он заплатит ее без лишних сомнений.
Но с судьбой не торгуются; Санса дрожащими руками обнажает грудь — как в легенде — и зажмуривается от страха.
upd: драббл по картинке, которой в меня стратегически швырнула melissakora. ОН НЕМНОЖКО УВЕЛИЧИЛСЯ, РАЗА ТАК В ТРИ.
что по этому поводу думает фейра:
нет обоснуя, нет сюжета, нет смыслаГерцог возвращается в Надор бледным, спокойным до равнодушия, повзрослевшим на десять лет — и не изменившимся ни на день. Первый же его приказ приводит замок в испуганное смятение, но исполняют его незамедлительно; старая эсператистская часовня жарко пламенеет под холодным северным небом. Десятки историй, сказок и песен о том, что происходит после, становятся для потомков путанным разноголосым хором, а Север встречает нового Короля — обнимает ледяными ветрами, колко целует снежной крупой, ложится под ноги безбрежной белой пустыней, бьется сердцем зимы в груди. Север становится лютней в его руках; тот, кто был однажды человеком, носившим при жизни имя Ричарда и титул герцога, трогает струны — и Север откликается вьюгами, штормами, подземными толчками... пускает зверя навстречу охотникам, вскрывает жилы с драгоценными рудами, перемалывает в жерновах своих снегов вражеские армии. Север любит, боится, преклоняется, принадлежит; греет теплой кровью своего Короля.
...Мартину шестнадцать, он отчаянно боится и отчаянно верит; ноги по колено увязают в рыхлом снегу. Лес впереди него, позади него, над ним, скрипит, стонет, смотрит. Мартин думает: я твой потомок, я твой наследник, я твой; я пришел найти тебя — покажись мне. Пальцы у него немеют от холода, а ресницы — седеют от инея. Дома наверняка хватились — но Мартин уверен, что его не найдут, если Король того не захочет...
Мартин не слышит ни шагов, ни дыхания — но он чувствует чужое присутствие всей своей сутью, вздрагивает глубоко внутри. Пальцы у Короля черные, длинные (как у мертвеца — думает Мартин), когти — острые, словно у хищной птицы. Мартин стоит, не двигаясь и не дыша, пока Король укутывает его плечи теплым меховым плащом.После — Мартина отогревают настоями и одеялами; сам он то и дело бросает взгляд в изножье постели, где стоит Король Зимы. Другие не видят его, но безотчетно сторонятся. Мартин улыбается Королю, когда их наконец оставляют наедине, и улыбка его полна торжества: я смог, я привел тебя в замок.
Мартин в ужасе и восторге, но подбирает слова тщательно; о своих планах, масштабных и дерзких, он не говорил еще никому. Король слушает о необходимости двинуться на юг и мечах о независимости, не проронив ни слова (умеет ли он говорить? — думает Мартин) и кажется в свете газовых ламп ожившим мертвецом.
Я готов что угодно сделать, говорит Мартин. Заплатить любую цену. Помоги мне.
И тогда Король отвечает; Мартин ожидал, что голос его будет звучать завыванием бури — но он чистый и юный.
Согрей меня, просит Король....Мартину восемнадцать, и его боятся. Короля видят только кошки и Мартин, но о нем знают, подозревают, шепчутся. Армия Мартина растет и крепнет, действия его успешны, не считаться с ним — невозможно.
Король просит: почитай мне, согрей меня, напои меня кровью.
Мартин не отказывает ему ни в чем, и когда он касается черной кожи — она светлеет под его прикосновениями. Чем больше Мартин готов отдать — тем более человечным выглядит Король; к тому моменту, когда от близости у Мартина синеют губы, он даже начинает дышать.
Десятки историй, сказок и песен становятся добычей Мартина, и однажды он пробует, ни в чем не уверенный, называет имя: Ричард.
Король вздрагивает, и целый миг выглядит живым, испуганным, несчастным, молодым.
Ричард, повторяет Мартин, и кожа привычно немеет от прикосновения темных пальцев, но никогда прежде Король не тянулся к нему так жадно, так отчаянно, и он повторяет: Ричард, Ричард, Ричард.
Никогда не клянись, шепчет Король. Никому.
...Мартину двадцать, и он женится на девице из рода Эпинэ. Заключенный союз некрепок, но Талиг намерен вести переговоры и идти на уступки — это же так цивилизовано. Перерывом можно воспользоваться, решает Мартин, но останавливаться совсем, не покорив столицу, он не намерен.
Мартин озвучивает молодой жене правила: милая, не заходите в мою спальню без приглашения, не ругайте поэзию, даже самую дурную, не трогайте семейные реликвии — и не вздумайте хранить священные символы эсператистов или олларианцев. Учтите, что в доме любят ирисы — и не переносят звуки гитары.
Супруга озадаченно хмурится, а потом осторожно говорит, что если у Мартина есть любовница — они примет это спокойно; Мартин заверяет, что все гораздо хуже.Бедняжку герцогиню находят до смерти замерзшей в собственной постели; Ричард ревнив или просто не любит женщин, но Мартин, конечно, принимает случившееся как должное. Грядет зима и новая военная компания, пока же кровь священников окрашивает скалы в алый, и Мартин чувствует, как они содрогаются, и самого его переполняет ощущение силы и сытости.
Когда армия Мартина Окделла выигрывает решающее сражение, и войска Талига бегут с поля боя, Мартин сам не свой от восторга, и он твердит Ричарду: это наша победа. Я был бы никем без тебя.
Когда чернота сходит с кожи Ричарда, он выглядит младше Мартина, смотрит чуть исподлобья, как недоверчивый ребенок. Иногда Мартин верит, что когда-нибудь ему хватит тепла, и он вырвет Ричарда у той магии, что делает его Королем.
Убей меня, просит Ричард. Не сейчас, но когда победишь — убей меня, прошу тебя, я хочу покоя. Ты найдешь способ — если захочешь.
Когда Мартин отстраняется, Ричард целый миг смотрит на него с отчаянной мольбой — а потом глаза его заволакивает черная муть, и он снова становится спокоен и мертв, тверд и незыблем.
